Константин Юон

Вспоминая Сергиев Посад начала XX века, Константин Юон писал: «Сильно взволновали меня красочные памятники этого сказочно-прекрасного городка, исключительного по ярко выраженной русской народной декоративности» (1). Облик Посада, Троице-Сергиевой лавры, созданный художником, кажется более правдивым, чем настоящий. Так, человек, привыкший к картине по яркой репродукции, порой бывает, разочарован, увидев подлинник.

Сергиев Посад Юона – городок, слегка похожий на игрушку. Красочный, чистый… Художник, как ребенок, любит снег. На фоне снега так ясны и четки красные башни, зеленые крыши, розовые церкви, синие и золотые купола. Так празднично это сочетание красок! Как пред царевичем Гвидоном, предстал перед художником «чудный город со дворцом, с златоглавыми церквями, с теремами и садами». И он остановился в восхищении и не может оторваться от тех видов, что открылись ему с привокзальных улиц и переулков. А если и отрывает взгляд от Лавры, то обращает его на такую яркую – красную с белым – Рождественскую церковь, что раньше была видна с Вокзального переулка. Взгляд приезжего…Только в 1921 году Юон стал писать Лавру с других точек зрения: с западной и с северной стороны.

В пейзажах Юона обычно присутствуют люди. А еще лошади, собаки… Но художник видит их большей частью издалека. Он писал: «Подходя к людям в упор, <…> становилось очевидным слишком много отрицательного, отвлекавшего с пути созерцания искусства» (2). В 1920-е годы некоторым казалось, что «в его человеческие фигуры введено нечто от кукольных картонажей» (3). Но посмотрим, например, на картину «Троицкая лавра зимой» (1910). Конечно, сначала взгляд приковывает красавица Лавра. Но потом начинаешь всматриваться в движение на улице. Хотя сам художник утверждал,что на него оказали большое влияние французскиеимпрессионисты,в изображении уличной толпыу него нет с ними ничего общего (4). У Камиля Писарро это именно толпа, неизвестно куда спешащая. Французского художника интересует передача света, воздушной среды, но никак не люди. А у Юона толпы собственно нет. Есть «сама народная жизнь, оживлявшая это историческое место» (5). Мы видим тех, кто едет и идет пешком к Троице, и тех, кто возвращается с богомолья. Замечаем позы извозчиков, различаем масти лошадей, запряженных в сани. Присмотревшись, различим и местных жителей: вот встретились две женщины – одна присела на перила мостика, вот бегут мальчишки, а вот еще две женщины остановились поговорить.

Один из искусствоведов писал,что «пейзажу нетронутому или украшенному человеком, Юон противопоставил изображениеприроды обездоленной, изуродованной накипью человеческой жизни» (6). Это мнение высказано в 1920-е годы. Сейчас все видится иначе. Посмотрим на картину «Весенний солнечный день» (1910). На переднем плане две девушки, объятые весенним томлением. (Художник сделал несколько подготовительных рисунков молодых крестьянок, чтобы изобразить эти персонажи). В лица девушек заглядывает пожилая женщина. Тут же мы видим детей, забравшихся на забор, на крышу, катающихся на санках по последнему снегу, А вот паренек играет с собакой. Кажется, что куры, и домики, и заборы рады весеннему солнцу. «Уродливый пейзаж»? «Человеческая накипь»?

Сейчас посадская жизнь, изображенная художником, кажется такой устойчивой, упорядоченной… Возникает даже легкая ностальгия по ней, как при чтении книги И. Шмелева «Богомолье». И сам художник в 1950-е годы писал. Что тогда была совсем другая жизнь, ее «устои казались нерушимыми. Четыре времени года делили его на части, в которых бытовая сторона домашней, семейной жизни определялась во многом церковными праздниками» (7).

Анатолий Эфрос писал о Юоне, что тот «выбирает неожиданные точки зрения, с которых природа кажется не очень знакомой, а люди не слишком обыденными» (8). Наверное, с самой неожиданной точки зрения написана картина «Купола и ласточки» (1921). Людей на ней совсем не видно. Далеко-далеко внизу домики, утопающие в зелени садов, дымок паровоза, очень четкие, будто увиденные в перевернутый бинокль, строения Лавры: красная башня и розоватая церковь Трапезной. 1921 год. Разруха и голод. Но художник не хотел видеть уродства человеческой жизни. Он видел облака, птиц, золотые кресты, возносящиеся в вечно голубое небо.

Картины Юона со временем стали историческими документами, как стали историческими документами «рисунки городов и сел, народных типов и костюмов, сделанные в XVII веке художниками, сопровождавшими немецкого посла Мейерберга во время его путешествия по России» (9). В самом деле, сейчас уж не встретишь на улицах города лошадиных упряжек, другой стала одежда. Изменился и облик Лавры: исчезло «сверкающее разноцветие русского национального пейзажа». В угоду упрямства реставратора» побелены красные башни и розовые церкви (10).

И только на картинах Константина Юона остался образ города – праздничный, звонкий, невозвратно далекий.

В 1922 году художник создал серию черно-белых автолитографий видов Посада, прощаясь с полюбившимся городом. Наступала новая жизнь, где не было места любованию церковной архитектурой и старым укладом провинциальной жизни.